АВГУСТ 1945 ГОДА

Как всегда, лето в этом месяце продолжало палить, и, несмотря на то, когда солнце припекает вовсю, и всё вокруг полно предосеннего радостного настроения и ожидания, когда много фруктов и арбузов с дынями, в предвкушении сладкой и сочной радости, появилось какое-то  тревожное чувство чего-то опасного и неясного, что должно вот-вот случиться.    Так считали все наши соседи,  в основном –  соседки. Вот где-то там, далеко на Западе, отгремела война, победоносно окончившись. А мы всё ещё по-прежнему бежали при  участившемся  завывании сирены в окоп, вырытый по приказу японцев, за воротами. Эта беготня уже превращалась в весёлое занятие, особенно, когда старая подполковница Постничиха, кряхтя, волочилась с подойником на голове! Бегали, балагуря,  что никакой подойник не поможет, да еще окоп - по колено!

     Между тем, тучи сгущались. Уже и Япония капитулировала, но жизнь настала весьма тревожной. На углу Амурской и Владивостокской улиц в бывшей лавке окопался «камикадзе» и обстреливал всех, как только появлялся на горизонте случайный прохожий.  Тогда с тыла Амурской прибежал к отцу Дмитриев, и они, вооруженные (оба тайно прятали оружие), кинулись туда, но не успели захватить стрелявшего японского солдата, он подорвал себя гранатой.

     Дмитриев был бывший офицер, жил один, долгие годы разносил газету подписчикам и был в курсе всех мировых событий. Вот он как-то открыл мне глаза, что нельзя будет теперь мыть голову и вообще умываться дождевой водой, американцы сбросили на Японию атомную бомбу. А мне ну, никак не хотелось понять, как это такое может быть, ведь Япония так далеко от нас!

     Харбин уже ликовал, встречая солдат Красной Армии, вошедших в город. На улицах толпы людей русских и китайцев приветствовали победителей букетами цветов и радостными возгласами. Но, в городках было пока тихо, люди боязливо не защищённо чувствовали себя, ниоткуда вдруг появлялись беглые, не сдавшиеся и недобитые японские солдаты, почти все «камикадзе», готовые убивать всех, кто попадался на их пути. Так погибли старички муж с женой - соседи, когда к ним забрёл оборванный голодный япошка и попросил убежища, готовый за кусок хлеба на любую работу. Жалостливые русские люди пригрели его, дали кров и хлеб, и он зверски зарубил их топором и скрылся…

     Отец очень боялся за нас с матерью и неохотно отпускал из дома, особенно затемно. Участились случаи, когда солдаты, почувствовав свободу победителей, начали безобразничать. Так, в Ново-Саманном городке изнасиловали двух сестёр полукровок, было несколько подобных случаев. У китайцев-торгашей, забирали не одну пару часов, в другой раз у победителя вся рука до локтя была в наручных часах, и солдат ходил, хвастаясь «покупкой»!

    В  то наступившее беспокойное время люди боялись бывать в людных местах. Среди жителей распространился слух, что-де в последний решительный момент войны выпустили головорезов из тюрем, вот они-то и бесчинствуют.

    Мало-помалу, жизнь налаживалась, август щедро угощал своими созревшими дарами – дынями, арбузами, горами возлежавшими возле лавок, этого добра было так много, что можно было получить почти даром. Солнышко еще достаточно прогревало, и весь август сулил и дальше благодатную маньчжурскую осень.      

     В двухэтажном доме напротив опустевшего жилища погибшего соседа  по прозвищу Пикулька (у него в горле стояла трубка) поселился генерал (а,  может и не генерал) со своим адъютантом, одноглазым Гришкой. Генерала никто не видел, он уезжал рано и приезжал поздно на Виллисе, а вот Гришка начал расхаживать по городку в поисках девчат. Но по-близости были только дочери соседки Сорокиной, да и то все они уже работали, было не до него, а вскоре и вовсе Сорочиха, продав дом с участком китайцу сапожнику, съехала в казённую квартиру от КВЖД в Новом Городе. Адъютант генерала Гришка глаз потерял на войне и поэтому был на службе своего начальника. Он частенько позволял себе, очевидно, когда начальник находился в отсутствии, выпить и, бывало, начинал блуждать ночами по чужим дворам, благо, они не закрывались, зачастую даже ворот не было, разве что калитка на крючке, да и собак не водилось. У нас на заднем дворе, где жили две коровы, набралась большая куча навоза, китаец-огородник со всеми случившимися историческими потрясениями – ухода японцев и прихода нашей армии, видимо как-то растерялся и не успел навоз этот вывезти. Ну, а забредший на наш задний двор неудачливый Григорий, впотьмах не рассчитал и упал в большую свежую навозную кучу! В ответ послышался трёхэтажный мат, а мы ни живы, ни мертвы, сидели без света и боялись выйти, неудачник был пьян и вооружён.

     Вскоре случилось вот что. Не помню день, только вот все мы – я и родители, были дома. Пожаловали к нам три советских офицера. У меня в мой переходный возраст, четырнадцать, были частые головные боли, и я с туго перетянутой мокрой повязкой на голове, лежала, чуть жива. Мне они показались тогда высокими и не молодыми. Отец пригласил их к столу, но они как-то не отважились, наверно боялись, но присели. Наша мама быстро сообразила и вместо чая предложила им молока из подполья, на что они с радостью согласились! Молоко сослужило хорошую службу, лёд тронулся, офицеры, я конечно не запомнила никого их по имени, стали знакомиться, прошли в комнату, а в переднем углу – иконы, а на стене справа портреты императорской семьи, а рядом большой портрет Петра Великого, и умиляющая знаменитая его фраза:

      "А о Петре ведайте, ибо ему жизнь недорога, жила бы только Россия во славе и благоденствии!"

     И если бы не Пётр! Тогда они поняли, чьи портреты были еще. Надо сказать, реакция была спокойной, такой, будто мы повесили фотографии членов своего семейства, и вопросов не последовало!

     Конечно, вдруг откуда-то появилась бутылка, трофейного неизвестно какого, иностранного вина, трофейные консервы, мама что-то поставила на стол с плиты, и завязались разговоры о войне, о победе, да и о нашем эмигрантском житье-бытье. Они говорили с отцом на равных, который, в душе всегда оставался любящим Россию воином и прекрасно понимал всю ситуацию, говоря с ними на одном только им всем, испытавшим бремя страшных войн, понятном языке.

     А я лежала с невыносимой головной болью, скорее бы ушли… Вдруг один из них глянул в мою сторону и сказал, да у девочки давление низкое, а ну-ка выпей глоток вина! Я упиралась, никогда до сей поры и в рот не попадало! Мама сказала: она и чай-то  не пьёт, какое там вино! Нет, - сказал один из офицеров, - я до войны был фельдшером, пей, девка, полегчает!  И ведь полегчало, спасибо неизвестному человеку. Мы в то время и не слышали  ничего о высоком и низком давлении. Не припомню, чтобы ходили к врачу, ни разу! И все же, вероятней всего, у матери моей было больное сердце. Обычно, она поднималась ни свет, ни заря, я никогда не видела её лежавшей, нежась, утром в постели. Она вставала и начинала день с горячего крепкого чая, обязательно с молоком. Чай давал бодрость и зарядку на день, хотя чаи распивались в течение дня и неоднократно. Когда, вдруг, отказывало сердце, на помощь ему было холодное мокрое полотенце, и сердце успокаивалось!   У родителей не было привычки, чуть что, бежать к врачу! Он, то есть, доктор, бывал в самых крайних случаях, и даже можно по пальцам пересчитать, сколько раз за всю их и мою жизнь появлялся эскулап! Где, в какой больнице родили меня, только и ответ был: в августе нашли в капусте!

     Да, был такой детский доктор Николай Николаевич Успенский, упокоенный  на кладбище Хуан-шань, бывший военный врач. Он многих детей лечил и спасал, спас и меня, когда умиравшему годовалому дитяти  ставил банки, чтобы оно смогло снова дышать и жить…

     Во всякое время и везде не избежать болезней, особенно, если специфика. В Харбине  с разными национальностями были болезни, переходящие в злокачественные. Так в 1946 году бытовала злокачественная (так ее тогда называли) ангина, может быть, как болезнь, оставленная в наследство после «японских порядков». Ею заболевали в основном русские дети. Заболела и я. Дышать уже было невмоготу, оставалась маленькая щель в горле, такая была опухоль.  И мама моя повезла меня на амбулансе в больницу КВЖД, а там принимали советские военные врачи. Спасли они меня тогда красным стрептоцидом, который только появился в конце войны. Исцеление прошло на глазах, но потом этот препарат, как появился, так быстро и исчез.

     За всю нашу харбинскую жизнь встреч с докторами больше не случалось, правда, к зубным докторам Нетребенко  и Верёвкину пришлось походить и не один десяток раз!

     Уже и не помнится, какие события этого знаменательного  года происходили, кроме потрясшего с 1 сентября нового учебного года, да еще с повторением обучения сначала!

     И снова лето. В нашем городке, пожалуй, ничто не изменилось. Только вот съехал из дома напротив генерал и с ним его одноглазый и шкодливый адъютант Гришка, да вот еще их соседи из их же двора, одноэтажного дома, что стоял на переднем плане, - моя одноклассница Соня Фомичева с мамой и бабушкой, укатили в Дальний (Дайрен по-японски). Обещали писать, как устроятся, что мы исправно и делали с ней изредка. Самое интересное, она невольно явилась тем человеком, который изменил мою дальнейшую жизнь и даже судьбу. Об этом стоит рассказать позже.

     Однажды, а опять, кажется, был арбузный август, явились к нам в беседку два солдата. Это были молодые ребята. Потом оказалось, они ходили по городку и им, как они признались, увидев стоявших на заднем дворе коров, захотелось молока! Помоложе, лет двадцати, был Коля Галямов и старше  по возрасту и по чину - Саша, на вид он мне показался старым, наверняка лет так  двадцать четыре или пять. Они как-то сразу завоевали симпатию у всей нашей семейки, стали свойскими ребятками, да и зачастили, как будто приходили в дом родной поговорить, поесть нехитрого борща, почему такого, мяса-то не наблюдалось, поросята весенние только поспевали к зиме, а в лавках у Васьки-китайца оно не водилось. И все равно, свежий борщок из свежих овощей и картошечки, да со сметанкой, наводил на светлые воспоминания о родном доме…

 Коля

     Ребята каждый раз являлись не с пустыми руками, обязательно это было что-то из солдатского пайка – гречка, консервы, да и галеты, которые были для нас в диковинку. Меня они считали младшей сестрёнкой, моих же родителей иначе, как мать и отец, не называли.

Саша

     Откуда они родом, только помню, что Коля был татарин из Уфы. Он был высокий и стройный молодой человек, очень подтянутый и спокойный. Лицом был белолицый и  румяный, он говорил, что его мама очень красивая, в семье еще были сестрёнки и братишки. Хотя мне тогда было уже пятнадцать, я с удовольствием научилась у него детским считалкам, и это было смешное занятие – считать по пальцам, приговаривая эти детские «веселушки»! Загибая со среднего пальца к мизинцу, он начинал считалку:

"Жили-были три брата - Як, Якцыдрак, Якцыдракцыдрони, это на левой руке.  На правой - также со среднего пальца: Жили-были три сестры – Цыпи, Цыпидрипи, Цыпидрипишампомпони.

      Поженились: Як на Цыпи, Якцыдрак на Цыпидрипи, Як цыдрак цыдрони на Цыпидрипи шампомпони.

     Народились: у Цыпи Як, у Цыпидрипи Якцыдрак, у Цыпидрипи шампомпони Якцыдрак цыдрони."

     Вот и запомни, чтобы не перепутать, кто на ком женился и кто у кого народился! И  смешно было считать такую считалку! Вот, то ли дело:

      "Аты-баты, шли солдаты, аты-баты – на базар!

      Аты-баты, что купили? Аты-баты – самовар!

      Аты-баты, сколько стоит? Аты-баты – сто рублей!"

      Итак, кому первому начинать? Конечно же, это был уже хотя и полудетский (с моей стороны), но все же флирт. То время было, хотя еще и суровым послевоенным, но уже начавшим умиротворяться, когда всё вокруг, ты видишь, начинает ярче блестеть в листьях солнечного тополя, что был возле беседки, и переливаться в Настурциях на крошечной клумбе у окна…

      Вот так, сидя знойным августом в беседке и поедая сочный арбуз, мы с Колей считали на спор, кто больше наберёт арбузных семечек!

     Ну, а Саша, он и чином был постарше, не считал наши затеи интересными и больше говорил с отцом о политике, и они понимали друг друга, хотя и были по разные стороны… в разные времена только, но был один и тот же враг у России, хотя последний еще более страшный и жестокий.

     Как-то Саша явился один, без Коли Галямова. Мы с мамой в голос спросили, но удивительно тревожно прозвучал вопрос: «А где Коля, что с ним?».

     «Коля попал в больницу в военный госпиталь, у него чирьи на шее», - ответил Саша. И тогда мама сказала: «Не климат вам здесь, да и пища…». Хотя, пища-то была – гречка, да щи с множеством зелени и мясных консервов.

     Но Коля попал в госпиталь и лежал с обвязанной шеей в чирьях. Мне очень захотелось отнести ему молочка, но, оказалось, что никакие передачи не принимают, не положено! Как я там у него в палате оказалась, не помнится, знаю только, он обрадовался, увидев девочку, как будто сестрёнка явилась к нему на свидание…

     И снова они зачастили к нам в наш домик с садом и тополем у беседки и мирно жующими траву коровками на заднем дворе. Да и после казённой еды так хорошо шла яичница с зелёным лучком и много-много помидор, холодного из подполья молочка, маминого ядрёного кваса, а уж арбузов, тех было – не переесть!

      Их военная часть стояла от нашего дома сравнительно далековато, если пойти через Большой проспект по мосту от той самой Кривой улицы. Да, та улица «славилась», если не сказать, она была и печаль и горе и трагедия попадавших на нее.. На ней сразу от угла Проспекта по левой стороне когда-то стояли казармы, заселённые несчастными солдатами-инвалидами, оставшимися после японской войны и революции, коротавшими последние дни своей несчастной старости, жившими на подаяния сердобольных жителей, да и на кое-какие приношения городской общественности.  В памяти осталось посещение, когда Люда Белова, дочь одного из отцовых однополчан-инвалидов, уговорила меня пойти туда и отнести скудную передачу, незавидную потому, что еще была война, и продуктов, кроме плохого хлеба и лепёшек из кукурузы, не было. Но, они и тому были рады, было голодное время. При виде этих несчастных инвалидов, безногих и безруких, в колясках, ползающих по земле в пыли, желание пойти туда снова, исчезало прочь.

    Вскоре как-то об этой солдатской «инвалидке» слух исчез совсем. Поговаривали, что якобы похоронили последнего несчастного безродного солдата-инвалида. Так ли было это, кто бы знал, только вот случай.  Уже в победный 1945 год, когда Красная армия вычистила город от японцев, то она заняла подобные казармы, такие же, которых по городу было не мало, заняли и эту, что была на Кривой улице, и обнаружили в ней каземат, где бывшие «хозяева» истязали всех попавших туда неугодных их режиму несчастных русских, китайцев, корейцев, да мало ли… Там стены были исписаны кровью проклятиями извергам, подвергавшим пыткам несчастных узников.

     Наши солдаты Коля и Саша, как раз и попали в этот бывший ад, предварительно превратив его в солдатскую казарму, пригодную для солдат-победителей. Они-то и рассказали, что им пришлось увидеть и потом подтвердить все наши предположения относительно того страшного японского режима.

     Итак, ходить к нам из казармы на Кривой по Проспекту, переходить хилый мост, не стоило, и они нашли короткий путь. Кстати, это наш путь, мой и подружки Аллы Чжан, жившей как раз на Судной улице с мамой и сестрёнкой Шурочкой, а это всё возле казармы на Кривой. Мы частенько бегали друг к другу коротким путём: через проулок между китайскими фанзами, а он выходил к оврагу, по которому шли поезда на восток, мы перемахивали через этот овраг и поднимались по тропинке, выйдя как раз на Иманскую улицу к нашему дому. Вот ребята и воспользовались этим коротким путём, как всегда делали мы, минуя Проспект, и это оказалось быстро и просто!

     Однажды они явились озабоченными. Что-то случилось, сразу начались предположения чего-то неожиданного и неприятного, хотя мы стали жить в ожидании новостей в нашей теперь уже новой жизни, без оглядки в прошлое.

     Пришло время, мы уходим, - объявили они. Время – прощаться…  Было бы смешно думать, что еще надолго продлится их служба в свободном городе Харбине. Уходят…

     Даже нет вопросов, и не надо бы думать, что город надолго будет находиться в их защите, но, всё же. В городе работал ШОС – штаб по защите граждан от мародёрства китайцев, ОГС  - Общество советских граждан и все же, городские жители оставались беззащитными.

     Части Красной армии уходили из города, возвращались на Родину. Многие  плакали, ко многим домой ходили и офицеры и солдаты, и люди отрывали от сердца ставших родными чужих русских, хотя и не равных по духу, но все же своих людей. Плакали женщины, у некоторых случились, как говорили, «трофейные» дети. Танюшка  моя, моя подруга раннего детства, дочь родителей - однополчан моего отца, осталась в ожидании. Мать её осыпала проклятиями, но закон против общения с местными  был суров, брак с будущим мужем был в запрете, иначе быть ему разжалованным из офицеров и сосланным в места… Но, брак все же благополучно состоялся по прибытию её на целину и  воссоединении их, влюблённых,  в Ростове. Однако, это было уже в пятьдесят четвёртом в городе Дальнем.

     Возвращаясь к тому, раннему времени, когда Красная армия оставляла город, начиналось «смутное» время и продлилось оно на целых три года, до тех пор, пока не образовалась в Китае 1 октября 1949 года Китайская Народная Республика и не вошла в город Восьмая Китайская армия Па-Лу-дин.

     Красная армия покидала город. Мама наша плакала, она привязалась к ребятам - солдатам, считая их сыновьями, её чувства можно было понять, в молодости потеряла она своего маленького сына. Но она, как наверно все матери, обладала еще и особым чувством предвидения, ей казалось, что мы все здесь остаёмся  брошенными на произвол, хотя отец так не считал, он по-мужски попрощался с солдатами, пожелав им больше не воевать, а жить мирным трудом и строить свою будущую молодую жизнь. Ребята, ставшие нашими, а мы так их  уже и называли, тоже казалось, были удручены, обнявшись и по-солдатски откозырнув, покинули навсегда чужой далёкий кров, ставший родным…

     И всё же, кусочек тепла серебряного колечка, снятого с тоненького девичьего пальчика, а оно в виде застёгнутого на пряжку ремешка, было надето на палец Коли и улетело в далекую Уфу…

                                                  ***-***

       Подпись на обратной стороне фотографий:

       На память от Коли                            Талочка!

             Наташе!                            Лучше вспомни и посмотри,

          Посмотришь                      чем посмотри и вспомни.

                 и                                    Пусть этот образ напомнит

          вспомнишь                        годы проведённые вместе.

               Не                                       г. Харбин  23 ноября 1946 г.

           Забудь                                             Саша.

               как

             я тебя!

             1946 г.

Подпись на обратной стороне фото

    P.S. Мама в детстве звала меня Талочкой.  

Вот так шаблонно подписывали свои фотографии солдаты .